30 ОКТЯБРЯ – ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ

В субботу в России в очередной раз отметят День памяти жертв политических репрессий. Сотни тысяч, а может быть, и миллионов детей, внуков и правнуков скромно помянут тех, кто был расстрелян в мрачных подвалах тюрем и бывших купеческих домов, сослан на великие стройки социализма или превратился в "лагерную пыль".

В нынешний совсем непростой период российской жизни какая-то часть нашего народа снова заговорила, что сталинские времена были гораздо лучше теперешних хотя бы потому, что тогда в стране был "порядок". Ностальгируют и старики, и люди среднего возраста, и, как ни странно, совсем молодые мужчины и женщины, которые о той "весёлой" поре знают не больше, чем о жизни на Марсе, но что-то и где-то слышали. Спорить с ними не буду, приведу только один факт из нашей с вами истории, о котором узнал ещё на заре своей туманной юности.

Тогда на моей малой родине были в моде гулянки в складчину. Народ, как и нынче, жил небогато, и поэтому каждый приглашённый нёс с собой, что бог ему послал. Собрались на майские праздники в нашем доме. Выпили мужики и бабы, закусили, и потянуло их на воспоминания. Сосед – дядя Ваня Конанчук, который в победном сорок пятом на Одере левую руку потерял – вдруг вспомнил, как дружки его фронтовые вот на такой же гулянке уже после победы выпили лишнего и драться стали. В драке той Фёдор Василия за волосы ухватил, а тот как заорёт: "Ты что, сволочь, меня за ворошиловский чуб хватаешь!?" И ведь нашёлся в той компании человек, который об этом куда надо донёс, и дня через три пришли ночью к Василию люди в шинелях и с наганами в скрипящих кобурах, и сгинул он без суда и следствия в сталинских лагерях навсегда, потому, что "порядок", какой при вожде всех больших и малых народов в стране был, того требовал. Если такого порядка часть нашего народа желает, страшно становится.

Но сегодня хотелось бы рассказать не о неведомом мне Василии, после которого жена с тремя ребятишками осталась горе мыкать, а те ввиду полного отсутствия в доме игрушек отцовские ордена и медали по очереди примеряли, а о деде своём Иване Михайловиче, который, по моим подсчётам, все полные семь кругов ада прошёл, а на последнем "самая гуманная в мире власть" его жизни лишила.

Поминаю деда не 30, а 25 октября, в тот самый день, когда по решению тройки УНКВД Омской области его и других мужиков в чекистском подвале на колени поставили, пулю в затылок всадили, а потом под покровом ночи закопали в общей яме, что на окраине города Ишима находится. Яму эту через шестьдесят лет после массовых расстрелов 1937-38 годов раскопали, в ней сотни черепов с аккуратной круглой дырочкой в затылке, а какой из них кудрявой или лысой головой Ивана, Петра, Данилы или Ибрагима был, кто теперь знает? О деде, которого, как тогда казалось, власть навечно во "враги народа" записала, в нашем доме никогда не говорили, только дяденька Герман иногда по пьянке бухтел, что "папаша Иван Михайлович за свой язык по линии НКВД был взят, мать после этого с работы выгнали, а он с братьями, чтоб от голода не сдохнуть, по дворам куски собирал". Но со временем из крошечных воспоминаний бабушки, отца, дядьки и земляков загадочная картинка дедовой жизни сложилась в картину, и последним мазком в ней стала справка Тюменского областного суда за номером 44-У-160, отменившая решение тройки и реабилитировавшая деда (за отсутствием состава преступления).

Тогда и узнал я, что родился Иван Михайлович в 1882 году, а отец его Михайло, который мне прадедом приходится, чтобы семейству жизнь достойную обеспечить, завербовался в старательскую артель и на золотые прииски отбыл. Видно, повезло ему там, и, домой вернувшись, он свою маслобойню завёл, стал у земляков молоко покупать и масло сибирское, которое тогда вся Европа ела, делать, чем и вверг сыновей своих, не желая того, в круги адовы, которые сразу после октябрьского переворота начались. Но кто об этом в конце 19-го века помыслить мог?

Хотя если до конца честным быть, то в круг первый попал дед, когда Первая мировая война громыхнула. Определили его в ударную сибирскую дивизию и повезли на австрийский фронт. В 1915 сибиряки в окружение попали, и при прорыве стеганула пулемётная очередь деду по ногам. Упал он и стал дожидаться, когда австрияки штыком добьют. Но не суждено было звезде его на полях Галиции погаснуть, подобрали деда вместе с другими ранеными, подлечили и в лагерь военнопленных отправили.

Если считать годы в плену вторым кругом, то был он самым лёгким, потому что немецким крестьянам, чьи мужики в окопах сидели, работники в хозяйстве требовались, и стали они из лагерей пленных русских брать. Попал дед тогда к Гансу Майеру, стал пахать, урожай собирать и удивляться ежедневно, как в заграничных землях люди добротно живут, и зачем они воевать от хорошей жизни пошли? И так он Гансу понравился, что стал тот работящего сибиряка к дочке своей, чей муж под Верденом погиб, присватывать. Дед же ни в какую, первое дело, говорит, что православный он, и веру свою ни за какие коврижки менять не будет, а второе – жена, с которой в церкви венчан, да две дочки дома остались. К ним, как война кончится, и поедет. А потом весточка из России дошла, что царя сбросили, свобода началась. Осенью хозяин газету принёс, а в ней пишут, что Ленин власть взял. Деду, что царь, что Керенский, что Ленин, все равны были, лишь бы домой скорей, жену обнять, дочек по льняным волосикам погладить, мерина своего запрячь и хлеб сеять. Ещё через год проиграла Германия войну, сбылась мечта, повёз Ивана Михайловича, которому к той поре 36 годков стукнуло, паровоз на родину, где он три с половиной года не был.

А в России уже гражданская война во всей красе! Одним словом, через белые и красные фронты, перебитыми ногами прикрываясь, чтоб не мобилизовали, дед до родной Сибири ещё год добирался и сразу, как только на околицу своего села вступил, в третий круг ада попал. Ранним утром по главной улице шёл, душа пела, а деревенские петухи спросонья хриплыми голосами подпевали. Сунулся в родную калитку, а на дверях ржавый замок его встретил. Постоял в недоумении, а тут бабы стали коров в табун выгонять. Опять на улицу вышел, а по ней уже глухой слушок несётся, что никак Ваня Белый, тогда в моём селе у всех прозвища были, живой вернулся. Подошла соседка, в глаза деду посмотрела и, увидев в них немой вопрос, завыла в голос. Сквозь причитания её понял Иван Михайлович, что остался он на этой земле один, как перст. Жена его и дочки обе ещё в 18-ом от "испанки", которая тогда по всей земле гуляла, в одночасье умерли.

Однако горюй не горюй, жить надо. Познакомила его вскоре тётка с Феклушей, которая с детства то в няньках, то в служанках у богатых односельчан хлебушек насущный зарабатывала, и, хотя невеста на шестнадцать лет моложе была, замуж за Ивана с радостью пошла и ни разу о сём не пожалела. Его кости давно уже сгнили, а она мне всегда говорила: "Дед твой, Ванюша, меня шибко жалел. Один раз только не послушался, когда я ему в 37-ом совет давала уехать подальше и беду неминучую у дяди в Москве переждать. Сказал тогда Ваня, что в жизни уже много настранствовался да намыкался, первую семью потерял, а вторую ни в жизнь не бросит".

Обвенчались дед с бабкой, стали первенца ждать, а тут и четвёртый круг подоспел, название которому – крестьянское восстание 1921 года. Большевики, что только-только адмирала Колчака под лёд спустили, мужиков такой продразвёрсткой обложили, что взвыл народ, который в прежние годы привык свой хлебушек за звонкую монету власти продавать. Но денег, да и товаров на обмен у нынешней власти не было, и стала она у сибирского мужика хлеб, овощи, мясо, шкуры, шерсть, табак и много чего ещё силой брать, а если просто – грабить. А когда в начале 21-го из Тюмени приказ пришёл, что и семенное зерно надо в общественный амбар сдать, взялся народ за берданки, колья и вилы. Рассказывала бабка, что приехали повстанцы к ним домой, главный воротник тулупа от снега отряхнул и деду говорит: "Ты, Иван, мужик грамотный, будешь при нашем штабе приказы писать. А не пойдёшь, как Колчака, башкой в прорубь спустим!" Дед, жизнью учёный, больными ногами отнекиваться стал, а ему сутки на обдумывание. Куда деваться, стал приказы по повстанческой армии переписывать. Тем себя и бабку, которая на сносях была, от смерти и спас. А потом одолели мужиков, которые за советскую власть без коммунистов бились, красные, но продовольственную политику большевиков сибиряки и тамбовцы топором своим всё же откорректировали, да так, что Ленин не только продразвёрстку продналогом заменил, но и тех, кто живой после той мясорубки остался, на веки вечные помиловал. В том числе и деда.

С. КАЗАНЦЕВ, лауреат фестиваля "Тюменская пресса-2010" в номинации "Публицист года" (премия имени К. Логунова), г. Новый Уренгой.

Продолжение читайте в следующем номере.