В один из солнечных дней прошедшего лета в районной редакции "Слава труду" раздался звонок из далёкого Новосибирска. Женщина с приятным нежным голосом представилась Татьяной Михайловной Бачковой (в девичестве Сысоева).

О себе она рассказала, что родилась и выросла в деревне Вилкова, окончила Кротовскую среднюю школу в 1968 году. Затем уехала учиться в Новосибирск и до сих пор проживает в этом городе. В беседе она призналась, что очень скучает по родным местам, и попросила напечатать в одном из номеров районной газеты свои воспоминания о земляках, о тех, кого помнит и любит. Татьяна Михайловна выразила надежду, что кто-то, прочитав эти строки, тоже вспомнит свою малую родину, родную Кротовскую школу и неповторимое деревенское детство... Вскоре на адрес редакции пришло письмо, в котором была целая тетрадь с рассказами-воспомининаниями, написанными аккуратным учительским почерком Татьяны Михайловны. Сопровождались эти рассказы стихотворением бывшей жительницы Вилкова Нины Журавлёвой (в девичестве Ослиной). 

***

Мне часто снится Балахлей во сне,

Он так шумит, что слышно даже в доме.

А в доме ходики с кукушкой на стене

И запах хлеба, с детства мне знакомый.

Здесь детство протекало без забот

Средь пышных трав и неба голубого.

...Как в детстве Балахлей к себе зовёт,

Ах... если бы его услышать снова...

Нина ЖУРАВЛЁВА

***

АЛЁХИН ОМУТ

Речные омуты в нашей деревне всегда были окутаны таинственностью и небылицами. То там "лешак по ночам кричит", то "водяные, ожидая свою жертву, сидят на берегу". Иногда там тонули деревенские ребятишки, вроде бы только что на поверхности плавал... и нет никого.

Я всегда омутов боялась и старалась там не купаться. На Алёхином омуте мне всегда казалось, что середина водной глади дышит. Уже повзрослев, я иногда соглашалась плавать на камере с кем-нибудь из мальчишек. Но как только доплывали до середины омута, какой-то страх толкал меня в спину. Казалось, что сейчас вынырнут две огромные ручищи из воды и затащат в самую глубину. Нырять в самую глубину не боялся только один Мишка Зарубин – он был настоящим исследователем дна. Каких только чудес он нам не рассказывал про увиденное на дне омута! Он даже "видел на самой глубине пушку, которую при отступлении сбросили туда колчаковцы". С Мишкой не спорили, но и нырять так глубоко не решались.

Жил Мишка на Новой улице недалеко от омута с матерью – тёткой Пелагеей. Избушка у них была крохотная и очень старая. Учился Мишка плохо, но книг читал много, особенно про войну. Был он добрый, застенчивый мальчишка, безотцовщина. Летом, особенно в сезон купания, он приходил на берег и начинал пересказ очередной книги про войну. И во всех его рассказах победа была на стороне русского солдата. Особенно удавались ему истории про военных лётчиков. Он вскакивал на ноги и, жестикулируя, описывал мёртвые петли наших "ястребков". А наши танки на большой скорости, по словам Мишки, могли перескочить небольшую речку, если взорван мост. Некоторые мальчишки пытались убедить Мишку в том, что не было таких скоростей у танков. Иногда Мишка обижался и уходил с берега со словами: "Дак возьмите и почитайте, а потом спорьте. А то спорят они".

Недалеко от омута на берегу жил Алексей Халенко с детьми и женой Дуней – "тонкопряхой". Почему звали так его жену, никто не знал. Просто Дуня-тонкопряха и всё. Говорили, что он сам её так прозвал за неухоженный вид и большие габариты. Первая жена Алексея утонула в омуте, оставив ему троих детей. Тогда он и привёз себе из другой деревни Дуню, которая нарожала ему ещё четверых.

Сам Алексей и его два брата прошли всю войну. После войны он работал в деревне конюхом до самой старости. Человек он был молчаливый и суровый, взгляд исподлобья. Деревенские женщины побаивались его взгляда. Ездил он на красивом жеребце, запряжённом в телегу-ходок. Сядет в свой ходок, одна нога висит чуть ли не на земле, и гонит по деревне. Старухи сразу уходили с дороги, при этом поговаривая: "Ну, шуликин и шуликин, холера бы его подхватила".

Работу свою он любил. Особенно когда табун лошадей мчался на водопой и он, сидя верхом на своём жеребце, мчался вместе с табуном, размахивал кнутом и кричал "чтобы все уходили с дороги, а то уши всем пооткусывает".

Зимой, когда мы катались на санках с горы около Чернявских, он подбегал к нам, забирал у нас санки и не отдавал до тех пор, пока табун лошадей не напьётся на водопое. Мы его боялись и слушали все его команды, так как с откусанными ушами не хотелось ходить. Ранним утром он долбил ломом канавки в реке и расчищал их ото льда, чтобы лошади могли напиться свежей воды.

Он всегда что-то бормотал себе под нос, как будто с кем-то разговаривал. На своём омуте он был настоящим хозяином, поэтому и звался этот омут Алёхиным. Он в одиночку закидывал сети, чистил берег от тины и мог подолгу стоять на берегу, смотреть на рябь воды и что-то тихо говорить. Мишка Зарубин, однажды возвращаясь под утро с рыбалки, слышал, как он, стоя один на берегу, с кем-то перекликался. Потом мне его сын Аким, мой одноклассник, сказал, что он "до сих пор разговаривает со своими фронтовыми друзьями, которых похоронил на дорогах войны".

Со временем дом Алексея, стоявший на берегу, стал разваливаться, и он переехал в центр деревни, неподалёку от нашего дома. К тому времени я уже оканчивала школу и перестала его бояться...

Прошло много лет. Сейчас каждый раз, когда я бываю в своей деревне, я прихожу на Алёхин омут. Он сильно обмелел, да и сама река Балахлей превратилась в огромный ручей, который можно перейти вброд. Я подолгу стою и смотрю на омут своего детства, на его еле заметную рябь воды на середине. Иногда редкий всплеск рыбёшки нарушает эту рябь. И мне так хочется увидеть Алексея, стоящего в лодке с неводом на середине омута. И чтобы, глядя на меня, он сказал: "Ууу... уши-то сейчас пооткусываю".

***

МАТРЁНИНА ИЗБУШКА

В нашей деревне дома были все рубленные из добротного леса, поэтому и сроки их служения людям были очень длительными. Дома были с высокими крылечками, с тесовыми воротами. Все надворные постройки и заплоты также были из леса.

Избушка Матрёны Ефимовны Заборских стояла в самом центре деревни, напротив молоканки. Она не вписывалась своим видом ни в какое сравнение с домом Сапчуговых или Самариных. Это были большие дома с большими окнами и красивыми крашеными ставнями. Половину своей избушки Матрёна Ефимовна обшила досками, и вид у неё совсем потерялся.

Жила она с двумя сыновьями. Старший Анатолий сразу после школы уехал в город, а младший Виктор остался жить с матерью. Матрёна души не чаяла в младшем сыночке и звала его "Витьша". Старший сын вернулся в деревню уже пенсионером и вскоре умер.

Всю жизнь Матрёна Ефимовна работала за двоих. Мужа у неё никто никогда не видел, поэтому всю мужскую работу по дому и хозяйству она делала сама, пока не подросли сыновья.

Она была очень спокойной и рассудительной. На деревенских гулянках с песнями и гармошкой бывала редко. Всегда в беленьком платочке на голове, в ситцевом простеньком платье и незаменимых кирзовых сапогах. Работа да сыновья были всем смыслом её жизни.

Несколько раз в детстве я была в той избушке: очень бедно и чисто. На кухне стоял самодельный стол на крестовинах, навесной шкафчик и бак с водой на табуретке. И занавески на окнах в голубенький цветочек. Как сейчас не хватает в жизни этой деревенской ситцевой голубизны!.. Сейчас в городе не часто увидишь старушку в белоснежном платочке и в ситцевом платье в цветочек.

Последний раз я встречалась с Матрёной Ефимовной лет семь назад. Она по-прежнему жила в своей избушке и всю работу по дому и огороду делала сама. А лет ей было уже за девяносто. Также в белоснежном платочке на голове и рябеньком ситцевом платье. Тогда она мне сказала, что "всю работу делает сама", ещё картошку собирается копать, "если не робить – то ложись и помирай".

Через несколько лет Матрёны Ефимовны не стало. Избушка её стоит до сих пор. На окнах висят ситцевые занавески, повешенные ещё самой хозяйкой.

Красивых и добротных домов в деревне почти не осталось: все разваливаются или перекатаны в другие деревни. А избушка Матрёны Ефимовны стоит на своём месте как хорошая память о своей хозяйке-труженице, как память моего далёкого и счастливого деревенского детства.

***

НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ

Каждый раз, приезжая в деревню, мы с сестрой подолгу гостим у нашего дядюшки Николая Петровича Глазова. Хозяин он гостеприимный и хлебосольный. На столе мгновенно появляются свежая картошка и вкусное домашнее сало, да ещё и солёные груздочки. И пир получается на славу и с размахом.

Николай Петрович – родной брат моего отчима. Живут они вдвоём с женой. Единственная дочь давно уехала в большой город на Урале. Дом у нашего дяди большой, с целым городком надворных построек и большим хозяйством.

Родился Николай Петрович в самом начале войны. Отца сразу забрали на фронт, а дома осталась жена с тремя малолетними детьми. Младшему Николке было несколько месяцев. Мать надорвалась непосильной работой, заболела и вскоре умерла от лопнувшего аппендицита. Случилось это ночью, и маленький Николай, не понимая, что мать уже мёртвая, продолжал сосать её уже застывшую грудь. Потом детей забрали сёстры жившие неподалёку.

Закончилась война, и отец вернулся с фронта. Из другой деревни он привёз себе новую жену, которая сразу не захотела брать его детей в дом. Она родила ему четверых совместных детей.

Николай до подросткового возраста жил с тётей, но потом она умерла от туберкулёза. Так началась его жизнь скитальца-сироты при живом отце. Ночевал он чаще в банях, которые после субботней вытопки ещё долго сохраняли своё тепло. Жил на конном дворе в избушке, где хранилась вся оснастка для лошадей. Местный конюх Алексей Халенко как мог, подкармливал парнишку. Жалел его и Фома Тарадаев, красивый высокий старик с усами донского казака. Он приносил Николаю кое-какую одежонку и мастерил обутки на ноги. Долгое время носил мальчик телогрейки на несколько размеров больше, подметая рукавами дорогу. Потом он прибился в дом Ивана Кудина, в большую многодетную семью. Люди они были добрые, сердечные и пожалели сироту. Да и Николай уже подрос и был хорошим помощником по хозяйству. В этой семье Николай и присмотрел себе хорошую девушку. Вскоре они поженились, у них родилась дочь Надя.

Потом он долго болел туберкулёзом, лечился в Заводоуковске. До сих пор слабые лёгкие дают о себе знать. Жизнь пошла нелёгкая, надо было выкарабкиваться из нищеты. Работали с женой от темна до темна.

Сейчас, когда Николай Петрович вспоминает своё голодное детство, он иногда надолго замолкает и, опустив голову, плачет.

Он давно всё простил своему покойному отцу. Простил он и свою мачеху, которая его ненавидела. Только слёзы обиды заглушают всё и не хотят ничего прощать...

***

ОТЧИМ

В нашей семье было пятеро детей. Я и старший брат были от первого брака моей мамы, остальные трое – от второго.

Отчима моего звали Александр Петрович, по возрасту он был младше мамы на шесть лет. Судьба их свела не по любви. Семейную жизнь начинали с трудностей, так как жить обоим было негде. Жили в подсобке школы, где мама работала техничкой, потом построили небольшой дом за Свистухой. Отчим работал зимой на лесовозе, а с лета и до поздней осени возил зерно на машине. Он был добрый и очень трудолюбивый человек. Когда местные газеты писали о трудовых достижениях Кротовского совхоза в период посевной или уборочной, то фамилия моего отчима всегда была в первых строчках. Я гордилась своим отчимом, вырезала статьи из газет и приклеивала их над обеденным столом на кухне. Меня он любил, никогда не повышал голоса. В школе я всегда училась хорошо, и он ставил меня в пример младшим сёстрам. После окончания школы я уехала учиться в Новосибирск, скучала и писала жалостливые письма в деревню.

Через некоторое время семья переехала в город, купив небольшой домик. Отчим работал на автобусе, а мама в магазине. Потом он не стал приходить домой после смены два-три дня. И через некоторое время он совсем ушёл из семьи к другой женщине, забрав с собой только гармонь. До сих пор плохо представляю себе ситуацию, в которой он оказался. Как можно было ему, такому спокойному, доброму и ранимому человеку оказаться у той пьющей женщины. Там был откровенный "шалман" с пьянкой и развратом. Та женщина была его моложе у же лишена родительских прав на двух малолетних детей. Но всю дальнейшую жизнь о н прожил там.

Он превратился в жалкого, пьющего человека с огромными шрамами на лице. Мне иногда приходилось с ним встречаться случайно на улице. Он не отказывался ни от какой-либо помощи, особенно денежной. Я знала, что подолгу он никогда не работал – выгоняли за пьянку. Много раз ему предлагали вернуться в родную деревню, купить ему домик, чтобы жил он нормальной жизнью. Он всё слушал молча и пустыми глазами смотрел куда-то мимо. Пенсию он так и не заработал и получал "минималку" по возрасту и инвалидности. Было у него несколько инфарктов, несколько раз его молодая жена сдавала его в психбольницу. Умер он несколько лет назад. В моей памяти он всегда останется тем отчимом-отцом, с которым я выросла и очень его любила. Который зимой в сильные морозы вставал в пять утра и разогревал свою машину паяльной лампой. А летними утрами, просыпаясь с петухами, тихо пил чай на кухне с колотым сахаром. Потом также тихо открывал наши дубовые ворота ограды и уезжал возить зерно на поля. Домой приезжал поздно, ходил в баню и тихо подолгу сидел на крылечке и пил чай.

Он любил свой дом, любил в нём порядок и уют. Иногда я садилась с ним рядом, и мы долго разговаривали...

***

САПОГИ

Когда смотришь из окна поезда на маленькие заброшенные и развалившиеся дома бывших деревень, то на душе становится жутко и тоскливо от увиденного. Иногда просто охватывает паника. Неужели этого никто не видит, неужели не больно, не стыдно за сотворённое преступление над своим народом, за разорённые и уничтоженные устои сельского жителя-труженика. Не из других же заморских стран приехали и сказали "нет", когда-то богатым и процветающим нашим сёлам и деревням. Всё сотворилось головами и руками наших людей, которые запрокинули свои безумные головы от страшного и бессовестного слова "перестройка". И всё уничтожили, распродали, разворовали. Такая участь не миновала и мою деревню Вилково. Когда-то она трудилась без остановки, как огромный цех по производству мяса, молока и хлеба. Весной машины караваном возили зерно на поля, засеивая каждый уголок. А осенью уже двойным караваном вывозился урожай с полей. Не хватало людей, техники. Торопились, работая круглые сутки. И ничего сейчас этого нет! Пустые и заброшенные поля. Деревенские покосы заросли давно непролазной травой и то и дело горят сушняком переросших трав.

В нескольких километрах от нашей деревни была большая деревня под названием Тавинка. Там были фермы, свои зерновые поля. Была одна большая, широкая и длинная улица с магазином, начальной школой и со своим деревенским клубом. Потом было принято решение о ликвидации деревни, о переселении всего населения в соседние близлежащие деревни. И работящая "певунья" Тавинка исчезла, как и другая деревня Успенка. Основная масса Тавинского населения поселилась в нашей деревне. Построилась новая улица, расширилось поголовье скота и прибавилось много рабочих рук.

Семья переселенки Марии Егоровны была многодетной. Её старенькая мать хлопотала по дому, а Мария сразу пошла работать на ферму дояркой. Жили они очень бедно, не хватало одежды и обуви на шестерых подрастающих детей. Деревенский завхоз Чалышев Тимофей выдал Марие кирзовые сапоги, чтобы ходить на работу, которые были оба на одну левую ногу. К тому же сапоги были на два размера больше. Это и спасало её натруженные ноги, была возможность намотать больше портянок. Два года носила Мария свои кирзовые сапоги на одну ногу. Я часто вспоминаю тех женщин-тружениц нашей деревни, ничего, кроме непосильной казалось бы работы, не видевшие в своей жизни.

Работали да растили детей. Особенно доставалось матерям-одиночкам. Это сейчас всевозможные льготы и выплаты, а в то время ничего этого не было.

Эти сапоги потом сказались на здоровье Марии. В старости ноги отказали совсем и она передвигалась с помощью табуретки. Но никогда она не жаловалась на свою судьбу.

На деревенских праздничных гулянках голос Марии Егоровой звучал необыкновенной красотой пения. А по количеству спетых частушек ей не было равных. Вот, вроде люди внешне живут в мире житейских забот, в строгом круговороте жизни. Но никогда тяготы бытия моих земляков не подчиняли их богатые человеческие души.

***

ТИМОФЕЙ МИТРИЧ

Автовокзал на станции Голышманово небольшой и уютный. В самом здании вокзала два магазина — буфета. В одном продают горячий чай, кофе и ещё очень вкусные пирожки и булочки местной выпечки.

Пассажиры в основном деревенские, приехавшие или на базары или возвращающиеся из городских гостей. Разговаривают тихо и стараются тщательно убирать за собой мусор. Те, которые приехали за продуктами, отличаются от тех, которые возвращаются из гостей. За продуктами — в основном в цветных резиновых калошах и некоторые женщины в мужниных пиджаках. Женщины помоложе в цветных ветровках, но обувь остаётся эта же. Летом, в дождливую погоду выбраться из деревни в туфлях невозможно. Нагостившиеся в городах с поездов, заходят и многие тоже страются переобуться и выпить горячего чая. Чай пьют с большим количеством пирожков, купленных в буфете. Молодые пассажиры чай почти не пьют, шумно беседуют друг с другом, стараясь услышать из-за навешанных на каждое ухо. Я тоже беру стакан чая, два пирожка или булочку и присаживаюсь в основном к пожилым пассажирам, чтобы послушать их разговоры.

В последний раз я была на вокзале совсем недавно. Купила билет до Аромашево и у меня ещё было часа полтора в запасе до отправления местного автобуса. Рядом на сидение присел невысокий дедушка в пёстрой фуражке, явно не его размера. Он с трудом поставил бумажный плотный мешок на сидение и облегчённо вздохнул. Обут он был в большие резиновые сапоги со следами утренней грязи. Он сразу со мной заговорил и назвался Тимофеем Митричем. Он приехал за свежей речной рыбой, которую "шибко захотела старуха". Она уже второй год как обезножила, и он выполняет все просьбы своей жены. Вот ещё и телевизор у них сломался, только разговоры слышно, а виду никакого нет. Соседский парнишка прибежит, по верху стукнет — телевизор начнёт казать. А убежит — и опять куда-то всё пропадает. Тимофей Митрич сказал, что телевизору уже девятнадцать годков и название у него "Рекорд". Я внимательно выслушала его и посоветовала купить новый, так как свой телевизор им уже наверняка никто не наладит. Мы с ним попили чай, поговорили о "нынешних ценах на базаре" и он пошёл купить ещё кое-что из заказов для дома.

В буфете вокзала я купила коробку конфет и плотно завернув её в пакет, положила в мешок с рыбой Тимофея Митрича. Когда он вернулся, мне надо было уже уезжать. Он долго не мог понять за что и почему я положила ему коробку. Он, в свою очередь, начал мне откладывать рыбу из мешка в знак благодарности. Но я сказала речную рыбу не люблю, а конфеты я подарила его бабушке к чаю. С такими словами я вышла из вокзала. Стоя в очереди на посадку в автобус я услышала через открытое окна вокзала восторженный разговор Митрича с очередным соседом: " Надо же, ведь я бы сроду не догадался купить эдакие-то конфеты, да ещё в коробке..."